дерутся из-за ягод; даже скворцы и дрозды лакомятся вишней, и спелой и сухой. Красивей вишни в Португалии только апельсины; щедрей только мостажейро, растение с ягодами кирпичного цвета, напоминающими по вкусу то ли ваниль, то ли печенье; они жмутся к стеблю, грустные, как зимние горизонты плато, земля и небо которого их взрастили.

Смеющаяся, протягивающая свои ветви через заборы и стены вишня не могла не привлечь внимания сметливого Гниды, который задумал утолить ею свою страсть к деньгам. И в своей и в других деревнях, где вишни сколько угодно, он покупал ее целыми чанами за бесценок. И вот уже бочки полны! Есть чем торговать целый год! Тут же без промедления, вдохновленный удачно обделанным дельцем, он набрасывался на инжир. Но сбор инжира, у которого много сортов, длится долго и проходит в разные сроки, поэтому Гнида, чтобы не терять времени, старался ободрать все сразу. Из зеленых, гнилых и подопревших плодов получалась такая отвратительная бурда, что у тех, кто ее пробовал, кишки наизнанку выворачивало. Но Гнида не привык упускать свое. Приходили продрогшие клиенты, с мокрыми носами, в карманах ни гроша, и, стуча зубами от холода, просили:

— Дядя Барнабе, налей-ка водочки, только инжирной не надо…

— Инжирной? Откуда она у меня, дорогой! Сколько торгую, все оставались довольны, редко кто повторить не попросит. А ведь за день у меня немало народу побывает.

— Может быть, но мне с моим желудком она не подходит…

Жулиао лез под прилавок, куда был незаметно проведен резиновый шланг. Посетитель мог считать себя счастливцем, если в его рюмке не оказывалось больше половины всякой дряни.

Благодаря таким уловкам и богател этот мошенник. А сам все чесался да проклинал свою жизнь — перхоть и гниды так и сыпались на его воротник.

От этого пойла крестьяне Урру-ду-Анжу распространяли вокруг себя дух, который далеко чувствовался. На плоскогорье было много деревень, и всех их охватить Гнида не мог, хотя многим ему удавалось всучивать бутылки со своей мешаниной. Правда, некоторые хозяева кабачков не хотели подмешивать в водку всякую дрянь и еще не научились разбавлять ее. На сенокос крестьяне обычно брали с собой бочонок с молодым вином или выдолбленную из тыквы бутылку с водкой.

В начале октября в горах работы много, Стуча подкованными деревянными башмаками, словно солдаты в походе, крестьяне расходились по холмам и лощинам. Мотыгами острыми, как косы, они обрабатывали и впадины, поросшие репейником и вереском, и пригорки, которые так любит папоротник, и кручи, где цветет дрок, несмотря на острые зубы зайцев и кроликов, которые грызут его корни и роют под ним норы. Рубщик продвигается, валя кусты и складывая их в небольшие кучки, чтобы их можно было подцепить вилами и ничего не рассыпать. Вечером эти кучки убирают. Снизу привозят повозки, которые благодаря своим массивным колесам и подвижным осям могут проехать куда угодно; начинается погрузка.

Горцы в Серра-Мильафрише делают повозки высокими, прямоугольными, довольно больших размеров. В Миньо повозки обтесывают топориками, и они выглядят легче, красивей, а в Вейре они тяжелее, и по узким дорогам, где двум таким повозкам не разъехаться, они движутся, как неуклюжие военные машины, которыми пользовались воинственные племена далекого прошлого, осаждая крепости. С вечера до самой ночи эти медлительные громады, возвещая о себе громким звоном колокольчиков, наподобие черепах, тащились по земле, оживляя унылое пространство. В прежние времена их узнавали по скрипу осей, но с появлением автомобилей колеса велели смазывать. Возможно, волам нравилось поскрипывание втулок, плотно сидящих на осях, оно было приятно на слух и как бы облегчало их труд. Но неповторимая музыка сельской жизни исчезла. Запретили также пользоваться агилядой[19]; может быть, в один прекрасный день какой-нибудь министр запретит волам носить рога? У них такой устрашающий вид.

К концу октября, когда люди уже спустились с гор и сидели по домам, пробежал слух: правительство намерено прибрать горы к рукам и согнать горцев с их исконных земель. Теперь никто не имеет права нарубить в горах дров или выпустить оягнившуюся овцу на луга.

С самого раннего утра все десять деревень были охвачены волнением. Последние рубщики и косцы бросили свою работу. Кто принес это известие? То ли погонщик мулов, то ли Жулиа Танганья, которая торгует яйцами, то ли Антонио Жоао, неважно, но это было правдой. В деревню уже прибыли автомобиль с инженерами и тракторы. Значит, эти собаки все-таки решили согнать их с гор! Значит, наступило утро судного дня!

Правительство для крестьянина — это государство, это законы, которым надо подчиняться, а вернее, бандитская шайка. С горцев уже содрали последнюю рубаху, а вместе с ней и шкуру всякими налогами, сборами, обложениями, податями, а теперь явились отнять землю! Сегодня отнимут горы, а завтра найдут причину выгнать крестьян из дому. Будь они прокляты!

Все они хотят жить за чужой счет, носить перстни на белых ручках, ездить на машинах, иметь любовниц для развлечения и слуг для удобства, которых берут из простонародья; им бы есть жирных барашков, откормленных сочной травкой, да форель, которую горцам запрещено ловить в их горных реках. Негодяи и воры! — вот что думали крестьяне о правительстве. Но позвольте, в правительстве хорошие, умные люди, и их задача руководить государством, распределять общественные блага, издавать законы и стоять на страже справедливости! Нет и нет! Бандиты с большой дороги, паразиты и кровопийцы, вот кем считали их горцы.

— Смерть им! — гремели гневные крики на деревенских улицах.

Действия правительства, намеревавшегося захватить землю, все расценили как вооруженный грабеж. На склонах и в низинах корчевщики распрямляли спины, бросали работу и, опершись на мотыгу, задумывались, неподвижно глядя перед собой. Некоторые с трудом подавляли гнев, те, кто посмелее, швыряли мотыгу.

— Не стану больше корчевать, раз у меня хотят отнять поле! Сукины дети!

Крестьяне собирались в кучки, и эхо разносило их тревожные крики далеко вокруг. Кое-кто уже посылал домой сказать, чтобы приготовили косы, которыми завтра, быть может, придется вооружиться. В полдень деревни, словно охваченные лихорадкой, шумно бурлили, а позже, когда слухи смешались с парами не в меру выпитого вина, возбуждение усилилось еще больше. От деревни к деревне, от человека к человеку, катились волны протеста. Все поднялись, хотя труба еще не играла сигнала тревоги. Плохо придется тому, кто пойдет на них! Парада-да-Санта стала штаб-квартирой, поскольку там жил самый смелый и отважный горец, человек большого ума и сердца — Жоао Ребордао. По какому-то безмолвному уговору все стали считать его главным. Он и сам желал этого и, взяв с охотой на